Дмитрий Глуховский - Метро 2035

Жалко, ты не слышишь, как там, на станции, люди просят правды.

Мы с тобой вместе им гермозатворы сейчас открываем: ты и я. Вместе выпускаем их наверх, наружу.

И где-то еще другие наши, заговорщики, делают свое. Печатает листовки Гомер, ведет Бессолова, приставив ствол к бледному виску, апостол – бункер распечатывать. Пускай тут Мельник мечется, бесится – пес без хозяина.

О чем они будут говорить на Совете Полиса? О том, как крышку поплотней прижать, привинтить? О том, как передавить всех бунтовщиков быстро, поодиночке, чтобы слухи о возрожденном мире не расползлись по метро?

– Звони! Куда хочешь звони! На Цветной!

Всех не передавят.

– Говори! – бушевало снаружи.

– Ты правду говоришь? – спрашивал Илья Степанович у Артема. – Это все, что ты Гомеру рассказывал? Правда?

Артем кивал ему. Что там у учителишки в голове плавилось, во что отливалось?

Хозяин часов – два бегающих глаза в дырах – все чаще поднимал стрелки к лицу. Сюда, в предбанник приемной, через щели затекало из полковничьего кабинета предчувствие густеющей необратимости всего, что творилось сейчас в метро.

Снова думалось об Ане.

О том, какая у нее оказалась упрямая любовь.

Артем-то иначе изнутри был организован: почувствовал первый холод от Ани – и стал в ответ холодеть. Как будто не мог сам любви излучать, а только Анину любовь зеркалил своей вогнутой душой. Чувствовал на себе рассеянный свет внимания – собирал его в пучок и отправлял назад. Распалял ее им – и собирал еще больше тепла в ответ. А стоило Ане начать гаснуть – как и ему нечем стало расплачиваться. И так он мельчал, пока совсем не иссяк, не разверил, пока их будущее у него в уме не рассохлось и не раскрошилось.

А у Ани сердце работало что ли наоборот, навыворот. Казалось, не нужен он ей уже – за его злонамеренную глухоту, за вредное упорство, за нежелание поступиться своими идиотскими мечтами и за пренебрежение мечтами ее. Может быть, она и думала отставить Артема первой. Жира на фитиле оставалось только покоптить. Но только лишь он ушел, она заново вспыхнула – ожесточенно, отчаянно. Так, что от жара ему глаза стало печь, захотелось ладонью закрыться. Закрывался – и нагревался все равно. Аня опять отражалась в нем – криво, смешно – но отражалась все четче и все ярче.

Странное топливо любовь.

– Не отвечает?

Сейчас, может, уже и некуда тебе, папаш, звонить. Достаточно времени прошло. Если апостолу повезло, если он точно все выполнил, бункер, может, уже взят и выпотрошен. Жирные крысы уже выстроены в ряд на Таганской, в глупых своих костюмах, и отвечают, как школьники учителям, последний свой урок по географии.

– Анзор!

Зашел, смерив Артема с Ильей недобрым взглядом, Анзор. Выслушал лай Святослава Константиновича, выкатил его, прыгающего на вихляющей колеснице, в коридор.

– Этих что? – спросил который с часами.

– Пока не решил. После Совета, – не оборачиваясь, процедил Мельник.

Так и не дозвонился.

– Их тут?

– Да. Нет, постой. Давай со мной их. Могут пригодиться. Только глядите, чтобы молчали.

Взяли под мышки, подняли с пола – и заклеенного Артема, и обмоченного Илью. Вывели на сияющую Арбатскую. Клином встали, распихали толпу. Маршем двинулись через всю станцию, с вызовом. Глохли, а не слышали, как люди им кричат.

Совет Полиса заседал тут же; поэтому и Мельнику кабинет на Арбатской требовался. Подошли к дверям.

Все построение осталось снаружи, Артема с Ильей на Совет тоже не позвали; Орден развернулся ежом, ощетинился, закрыл вход от ротозеев. Мельник с Анзором вошли, проследовали еще несколько запоздалых браминов, и двери закрылись.

– Говорят, приняли сигналы какие-то… – шуршало вокруг.

– Мы вроде не единственные выжили…

– А где еще? Кто? Кто сказал?

– Вот выйдут, будет ясно. Совещаются.

– Да как такое может… Столько лет молчали… И тут – нате…

– Орден узнал. Стычка была – говорить или нет.

– А эти кто? На скамейке? Связанный – кто?

– Террористов взяли. Скоро скажут.

Артем не видел шептавшихся. Видел вместо них черные одинаковые спины, наплечные ремни бронежилетов, шерстяные затылки, широко расставленные бутсы. Но чувствовал их: от их любопытства воздух звенел, кислород сгорал, стены ближе придвигались. Их здесь были сотни. Пускай попробует Мельник их заставить ждать с ответами.

Вдруг зашумело.

Кто-то проталкивался сквозь давку – умело и решительно.

– На Совет! Дорогу!

В оцеплении тоже смутились. Сначала схватились друг за друга крепче. Потом качнулись в сомнении.

Голос Тимура, что ли? Летяги и Артема товарища. Он же раскольник, Тимур… Он ведь отходил вместе с Лехой, с Гомером, с вырученной Аней! Почему он тут? Почему вернулся? Он же сейчас бункер штурмует. Или взял его уже? Принес на заседание Совета бессоловскую срубленную голову?

– Дорогу! По приглашению Совета!

Оцепление прорвалось – пропустили в круг Тимура, и еще с ним – Князя и Луку; оба из старого состава. Тимур заметил Артема на скамейке, кивнул ему, но вступаться не стал. Прошел внутрь. Лука с Князем остались караулить.

О чем говорят? За что торгуются? Тянут время? Ставят ультиматумы? Клянчат прощение? Голову на блюде изучают?

Внутри стояла тишина.

Не перетравили ли их всех там?

– Дорогу! Дорогу! На Совет!

Кто на этот раз?

Толпа теперь расступалась не с такой охотой, не с таким уважением, роптала: а чего это мы должны? Артем вытянул шею.

Черное кольцо для этих людей разошлось тоже не сразу.

Не сразу он увидел.

Первым за кордон шагнул – Бессолов.

Живой. Бледный, сосредоточенный, молчаливый. За ним возник Леха-апостол. Алексей Феликсович Артема окинул сумрачным взглядом, здороваться не стал. Леха, наоборот, кивнул. Внутрь зашли оба. Заложника апостол привел? Еще были с ними двое орденских, остались снаружи.

Артем вскочил с лавки, стал кричать в тряпку свои вопросы. Ему дали под колено, чтобы он обратно упал, и он упал. Лука с Князем шикнули на того, кто подсекал, каждый схватился за кобуру.

Погодили – и отпустились.

Все сейчас за дверями решалось, а не тут.

Душно совсем становилось – как на Комсомольской, как перед самыми пулеметами. Люди наседали, оцепление сжималось медленно, хотя и не имело права сдавать позиции. Бронзовые люстры, двухметровые обручи в полтонны, казалось, на своих цепях покачиваются будто на ветру – столько народу в унисон тут вдыхало и выдыхало.